Никита Назаров довольно симпатичный, а по взглядам, которыми они обмениваются с кузиной, я понимаю, что интерес тут не односторонний. Ну, что же, может быть, когда-нибудь тетушка сжалится и позволит им быть вместе.

— Простите, дражайшая Татьяна Андреевна, что вновь возвращаюсь к этому вопросу, но сейчас, когда Наталья Кирилловна вполне здорова, этому самое время, — откашлявшись, говорит князь Бельский.

По тому, как напрягается тетушка, я понимаю, что вопрос — серьезный.

— Вашей племяннице уже восемнадцать лет, и ей пора быть представленной ко двору. Она — графиня, а это ко многому обязывает.

Самохвалова морщится:

— Двор этот, Александр Денисович, когда-то от нее отвернулся. И вы не хуже меня знаете, почему она воспитывалась в провинции — потому, что двери многих петербургских домов были для нее закрыты.

Бельский чуть бледнеет и тоже заметно напрягается.

— Да, к сожалению, тут вы правы. Давние события, связанные с Кириллом Александровичем, были неправильно истолкованы при дворе не без участия некоторых известных нам персон, но с тех пор прошло столько времени, что они уже забылись. К тому же, Наталья Кирилловна никоим образов не должна нести за них ответственность. Я недавно получил письмо из Петербурга, от старого, весьма влиятельного друга. Он написал, что его императорское величество однажды изволил спросить, что стало с дочерью графа Закревского. Мой приятель уверен, это означает, что Наталью Кирилловну готовы принять ко двору.

Даже толстый слой пудры не может скрыть пятен, которыми покрывается тетушкино лицо.

— Да разве же я возражаю, Александр Денисович? Кто я такая, чтобы ослушаться царя-батюшку? Да только сами подумайте — может ли Наташенька сейчас ехать в Петербург? Да, от болезни она оправилась, но вы же сами знаете — здоровье у нее слабое, а в столице — всё время дожди и ветра. Да и не готова она появиться в обществе — ни танцевать не умеет, ни языкам не обучена.

Княгиня Бельская сокрушенно вздыхает, а князь с резким звуком опускает на стол вилку.

— А я неоднократно говорил вам, Татьяна Андреевна, что ваша обязанность как опекуна не только в том заключается, чтобы подопечная ваша была сыта и одета, но и в том, чтобы она получила приличествующее ее статусу воспитание.

Супруга кладет свою ладошку на его плотно сжатый кулак, призывая к прекращению спора.

Самохвалова же обижается:

— Да неужто, Александр Денисович, вы меня в чем-то упрекаете? Будто не знаете, что приглашала я к девочкам и учителя танцев, и учителя музыки. Да что же я могу поделать, если это им не интересно? Они и за книжки-то вон совсем не берутся.

Похоже, прежняя Наташа предоставляла тетушке решать этот вопрос по собственному усмотрению, потому что моего мнения спросить никому не приходит в голову. И потому, когда я подаю голос, гости смотрят на меня с изумлением.

— Мы, тетушка, тогда еще очень молоды были и пользы таких занятий не понимали. Сейчас — дело другое. Мы с Софи рады будем, если занятия возобновятся.

Кузина моя вздрагивает, но не возражает. Уже хорошо.

Не могу сказать, что я люблю учиться, но и слыть глупой провинциальной барышней мне совсем не хочется. К тому же, я люблю читать.

В обращенном на меня взгляде тетушки проскальзывает негодование. Но, понятное дело, ругаться со мной при гостях она не станет.

— Вот, и Наташенька согласна, — подхватывает доктор. — Молодым девицам не только вышиванием да кружевоплетением заниматься нужно.

Татьяна Андреевна цедит сквозь зубы:

— Да разве я возражаю? Только хороших учителей еще поди найди.

Стараясь сгладить резкость мужа, Настасья Константиновна предлагает:

— Какие-то уроки ваши девочки могли бы брать вместе с Верочкой. У нас хороший учитель танцев и музыки. А еще два раза в месяц приезжает художник, и Верушка уже отлично рисует. Вам только нужно будет пригласить учителей по французскому и немецкому языкам.

Самохвалова кивает, хоть и без особого восторга. А Верочка, кажется, радуется. Выражение же лица Софии мне не видно — мы сидим по одну сторону стола.

Но поскольку гнев тетушки я уже все равно вызвала, я решаюсь еще на одну просьбу:

— Татьяна Андреевна, а как было бы хорошо, если бы нам какие-нибудь книги из Петербурга прислали, из тех, который сейчас в столице читают.

Бельский улыбкой одобряет мой интерес, а вслух обещает пока прислать что-нибудь из своих запасов. Молчавшая до сей поры Вера говорит, что подберет то, что особенно понравилось ей самой.

Тетушка хмурится и вздыхает. Вполне могу ее понять — наверно, такие уроки — дело не дешевое. Ну, ничего, привыкнет!

7. На следующее утро

Утром я обнаруживаю, что дверь моей комнатенки заперта. И это так удивительно, что первые пять минут я просто стою перед ней в стопоре и ничего не предпринимаю. Интересно, кому понадобилось ее запирать?

Потом перехожу к действиям. Сначала стучу по дверям тихонько, но не получив ответа, принимаюсь барабанить всё громче и громче.

Можно, конечно, попытаться выбраться через окно. Но, во-первых, этаж не первый, а второй, а потолки здесь высокие. А во-вторых, не пристало благородной девице вести себя как дворовому мальчишке. Еще слуги увидят, пересудов потом не оберешься.

Ночной горшок под кроватью, так что с этим всё в порядке. Но ограничение свободы обидно само по себе.

— Чего изволите, графинюшка? — слышу, наконец, голос Меланьи Никитичны с коридора.

— Выйти изволю! — кричу я. — Это ты меня заперла?

Нянюшка отвечает не сразу:

— Барыня велела. Не нужно было вам, Наталья Кирилловна, тетушку вечор сердить. И на что вам эти уроки сдались? С кем вы по-хранцузки разговаривать будете?

Она так смешно коверкает слово «по-французски», что я смеюсь. А она обижается:

— А где я неправду сказала? Татьяна Андреевна не любит, коли ей перечат. И не слушали бы вы Александра Денисовича. Ну, зачем вам, графинюшка, в Петербург ехать? Я там, врать не буду, не бывала, но Захар Кузьмич сказывал, что город страсть какой большой. Людей там много, и всякий обидеть может. Да и разве вам здесь плохо, графинюшка?

Судя по всему, для прислуги содержание нашего вчерашнего разговора отнюдь не тайна. И понять нянюшку можно. Её, всю жизнь прожившую в провинции, столица пугает.

— А давайте, графинюшка, я Татьяне Андреевне скажу, что вы о своих словах сожалеете. Ну, мало ли чего сболтнули? Со всяким бывает. Небось, еще и наливки вишневой вчера пригубили?

Забота ее искренна и трогательна, но я не намерена отступать. Это прежнюю Наташу устраивало такое положение дел. Но я — совсем другая! И тетушка должна это понять!

— Меланьюшка, а позови-ка ты Татьяну Андреевну сюда!

Нянюшка понимает мои слова по-своему:

— А и то ладно, графинюшка! Так и лучше — сами у нее прощения попросите. Ни к чему вам с ней в ссоре пребывать.

По затихающему звуку шаркающих шагов я понимаю, что старушка побежала к Самохваловой. Чувствую волнение.

Тетя появляется не сразу — то ли и вправду была занята важными делами (к сожалению, я об управлении поместьем решительно ничего не знаю), то ли просто решила, что лишний час сидения взаперти пойдет мне на пользу.

Дверь отворяется, и Татьяна Андреевна одаривает меня суровым взглядом.

— Меланья сказала, ты поговорить со мною хочешь? Ну, что же, я слушаю!

Она проходит в комнату и опускается на единственный стул, вынуждая меня стоять перед собой как провинившуюся школьницу. Но я после секундного раздумья сажусь на кровать. Может быть, так не полагается, но я в здешних этикетах разбираюсь плохо.

Взгляд тетушки становится еще строже.

— Ты сильно переменилась, Наташенька. Доктор говорит, это могут быть последствия болезни. Я готова проявлять снисхождение, но до разумных пределов. Я — твоя опекунша и имею право поступать так, как считаю нужным. И когда я пыталась оградить тебя от всяких модных веяний, я действовала исключительно в твоих интересах. Мне казалось, мы с тобой понимаем друг друга. Учитель-француз, что приходит к Бельским, вольнодумец, каких поискать. К тому же, он молод и не женат. А ты — девица красивая, еще разговоры какие пойдут. Зачем нам это надобно?